Роберт ВИККЕРС
Произведения для эстрады
Керосиновая лужа
Эстрадный детектив
Память детства
Загадочное письмо
Сказка о правде
Запорожцi пишуть листа
Принципиальный разговор
Муча
Алёша из КВН
Как поступить?
Стихи и бомбы
Живой Голохвостый
О Тарапуньке
Рабочие места плановиков располагались вблизи окон, только стол Аркадия
Мироновича Барановского упирался в тёмный угол, словно провинившийся мальчишка.
Но хозяина стола это ничуть не огорчало - всё равно большую часть рабочего
времени он проводил на пятачке лестничной клетки, где в соседстве с
противопожарным оборудованием постоянно клубились курильщики.
Там и услыхал Аркадий Миронович новость, которая грубым наждаком чесанула
его по сердцу. Молодой нагловатый инженер Витя Козырев поносил предместкома
за то, что тот не даёт ему прохода, навязывая организацию концерта ко
Дню Строителя.
- Навалили на меня два проекта, каждый день гоняют по объектам, а тут ещё
эта самодеятельность...
Как и прежде в трудные минуты жизни, в груди Барановского образовалась
больно ноющая пустота. Все знали, что праздничные вечера, "Огоньки", "КВН"ы
в Бюро всегда проводил он. Почему же теперь местком переметнулся к Козыреву?
Покинув курилку, оскорблённый Аркадий Мефодиевич нахмурился, похромал в свою
комнату, где пустым взглядом уставился в беспорядочно наваленные на столе
бумаги. Может быть, дело в неудачных выступлениях, мелких промахах, срывах?..
Но это же чепуха! Даже в телевизоре случаются накладки. Или они считают,
что он выдохся и надоел зрителям? Неправда! До сих пор мероприятия, за которые
он брался, проходили хоть и не всегда гладко, но зато весело. А ведь он делал
их, не требуя за это ни наград, ни благодарностей.
Часа полтора терзался он обидными мыслями, пока, наконец, не решил плюнуть
на всё, проявить достоинство; пусть местком готовит концерт сам, пусть
поручает его кому попало, а он, Барановский, пальцем о палец не ударит,
дождётся, пока вечер провалится с треском, а тогда уж посмотрит, что они
запоют...
Немного успокоившись, плановик обратился к порядком запущенной документации.
Но, как назло, нужные сводки не находились, а когда находились, он забывал,
для чего они были нужны. Он злился, свирипел и неизвестно до чего довёл бы
себя, если б не подошло спасительное время обеденного перерыва.
Подчиняясь неосознанному намерению, он ринулся к кабинету предместкома
Тимохина, уволок его в столовую, некстати рассказывая по дороге какие-то
анекдоты.
- Как насчёт вечера? - спросил он, прижимая растерянного Тимохина подносом
к барьеру.
- Как будет, так будет, - промямлин местком и быстро перевёл разговор на
футбол.
- Что значит "как будет?"?! - взорвался Барановский. - Конечно, моё дело
десятое, но я считаю... И все говорят...
Николай Николаевич Тимохин, деликатнейший человек, словно кролик на удава,
глядел на расходившегося Аркадия Мироновича и механически ковырял вилкой
огурец. Только вчера директор убедительно доказал ему, что Барановского
пора сокращать, надо только выработать единую позицию с месткомом в этом
вопросе. И Николай Николаевич в принципе согласился с директором. Сказать
об этом разбушевавшемуся плановику Тимохин не смог бы ни за какие блага, но
и поручать ему концерт в этой ситуации было бы издевательством.
Аркадий же Миронович, давясь компотом, обрушивал на свою жертву лавину
аргументов в пользу того, что спасти вечер может только он с его опытом
и энергией. Обед кончался, и, не дождавшись месткомовского ответа, Барановский
подвёл черту:
- Вы обеспечьте людей, а остальное я беру на себя!
Остаток дня он провёл в отличном настроении, развлекая курильщиков на пятачке
грузинскими и одесскими историями, хотя ни в Грузии, ни в Одессе ему за
свои пятьдесят с лишним лет ни разу не довелось побывать.
Ночью он долго не мог заснуть, то закрывал форточку, чтобы не слыхать уличного
шума, то распахивал окно, спасаясь от липкой духоты, пока не разбудил жену.
- Сегодня директор вызывал. Чуть ни на коленях просил вечер организовать.
- Оно тебе надо, - сонно вздохнула жена, поворачиваясь на другой бок.
- Его тоже можно понять, - рассуждал вслух Барановский. - Человек он молодой,
мероприятие важное: замминистра будет знамя вручать. Кому интересно в грязь
шлёпаться? И потом, он же знает, что, кроме меня, никто ни черта не умеет.
Жена снова спала, а он, почувствовав полное облегчение от выдвинутой версии,
перешёл в распоряжение сладких грёз о предстоящем концерте.
Шум далёкого поезда, доносящийся сквозь улицы города, превращался в его
воображении в настороженный гул зала, наполненного праздничной публикой, с
детским нетерпением ожидающей от него чуда.
- Ну, удиви нас!
- Рассмеши!
- Расстревожь!
И его ничуть не пугало их нетерпеливое ожидание, а наоборот, заставляло верить
в свои силы, дарило чувство какого-то превосходства.
- И удивлю, и взволную, и насмешу. Для меня это пустяки.
Уличный фонарь немилосердно бил в глаза сквозь занавеску, а ему казалось, что
это прожектор шарит по театральному занавесу, ищет и выхватывает из темноты
его гордую фигуру, его вдохновенное лицо...
- Дорогие друзья! Позвольте нам начать наш... - скажет он и неспешно скроется
за кулисами, где подаст сигнал остальным выступающим. И весь будущий концерт
прокатился перед ним, как ухающий за окнами железнодорожный состав, где он был
начальником поезда, машинистом тепловоза и диспетчером движения одновременно,
а мямля Тимохин, недосягаемый директор, наглый Витя Козырев и жена, безразлично
спящая в эти возвышенные минуты, все они были лишь пассажирами, не доставшими
билетов в этот сказочно-голубой экспресс... Последние вагоны, скользя,
уносились в лучистую перспективу рельс; Аркадий Миронович спал,
по-наполеоновски, скрестив руки на животе.
Утром, наскоро перекусив, он вытащил из кладовой аккордеон, стёр с него пыль
и отправился на работу. Инструмент был трофейный, достался ему во время
нашего наступления в Восточной Пруссии. Там же Аркадия и ранило. Лёжа в
госпитале в Шяуляе, пока врачи колдовали над раздробленной костью ноги, он
играл с утра до вечера, заглушая свою боль, помогая выздоравливающим и
умирающим скрасить время. Была там медсестра Танечка, фамилию он забыл;
она жадно слушала его незатейливые фантазии на темы фронтовых песен, смотрела
на аккордеон затуманенными глазами, и в антрактах просила нараспев:
- Аркаша, сыграйте "Тёмную ночь"...
Кость срослась криво, и осталась на память о тех днях хромота, с которой
Аркадий Миронович со временем свыкся. В Бюро, он как обычно, явился с
опозданием и завотделом, в ответ на его бодрое приветствие, сухо отрезал:
- Между прочим, вас вызывал директор.
Секретарь-машинистка, милая блондинка, к тридцати семи годам успела уже
дважды побывать замужем, но оба раза неудачно. Сын её учился в десятом классе,
а для всех в Бюро она по-прежнему оставалась Клавочкой. Барановский галантно
вручил ей цветок, сорванный в красном уголке, и доверительно зашептал:
- Я Тимохину прямо заявил: без Клавочки концерт не состоится.
- Ох, Аркадий Миронович... - лепетала секретарша. - Всегда вы что-нибудь
выдумаете! Вы посмотрите, сколько у меня работы...
- Мелочи жизни! - легкомысленно заявил Барановский. - Репетиция в восемь.
Обещаю обеспечить женихов.
Клавочка только вздыхала.
О том, что он шёл к директору, Аркадий Миронович просто забыл, а Клава,
зна.щая цель этого вызова, пожалела весёлого режиссёра.
Не заходя в отдел, Барановский поковылял в соседний клуб Метростроя и
договорился о помещении для репетиций. За это он пообещал поиграть им пару
вечеров на танцах, поскольку клубный оркестр уехал обслуживать подшефные
колхозы.
В нотной библиотеке он достал ноты для Клавочки - на слух она не играла.
Пришлось полчаса смешить библиотекаршу, которая готовилась к поступлению на
музыкально-педагогический факультет.
Барановский рассказывал ей, как он сразу после войны поступал в консерваторию.
- Представьте себе меня без брюшка, с шевелюрой, в солдатских сапогах, густо
смазанных машинным маслом. Профессор спрашивает: "Что вы можете показать из
классики?" Я отвечаю: "Цыганочку с выходом". Короче, я им врезал цаганочку, а
они мне показали на выход...
В Бюро он вернулся в конце рабочего дня и то лишь для того, чтобы проверить,
оповещены ли участники о предстоящей репетиции. Конечно же, Тимохин и тут
наломал дров. Половина людей не знала, где им собраться, другая половина -
в какое время. Супруги Комарьянц вовсе отказались выступать.
- Преступник! - брызжа слюной, кричал Барановский электрику Володе
Комарьянцу. - Ты убиваешь в себе гениального танцора.
- Перестаньте, - отмахивался Володя. - Меня же из ансамбля за профнепригодность
отчислили...
- А ты крылья сложил? Нет, ты им докажи! Ты докажи!
- Кому? Зачем?
- Значит, по-твоему, я уже ничего не понимаю в этом деле? И зрители тоже
ничего не смыслят?
- Ладно, - сдался Володя. - Попробуйте Людку уговорить.
Чертёжнице Людмиле Комарьянц Аркадий Миронович от лица директора пообещал
повышение зарплаты и внеочередной отпуск.
Витя Козырев передал, что петь он, возможно, будет, но придёт ли на репетицию,
не знает.
- Премьер нашёлся! - съязвил Барановский. - Не придёт - плакать не станем.
Козырев явился на репетицию первым, посоветовался с Аркадием Мироновичем,
что лучше спеть, посетовал на трудные занятия в вечерней консерватории,
похвастал, что директор обещал ему дать саостоятельный проект... Барановский
слушал его рассеянно, ожидая, когда практиканты-гитаристы установят, наконец,
свои инструменты. Они заняли всю сцену, вывели на середину какую-то
накрашенную русалку из института и все перед ней выламывались.
Аркадий Миронович нервничал, помогал им искать питание для электрогитар и
сам зачем-то выламывался перед длинноволосой. Время шло, ночные миражи с
их наивной уверенностью в успехе концерта рассыпались от безжалостного
вторжения нелепых мелочей. Только гремело в ушах: "раз, два, три, четыре,
пять... как слышно?" и грозились разойтись с таким трудом собранные самодеятели.
Назавтра на лестничной клетке он жаловался пожарнику на "порядочки", которые
завело начальство. Навалили на него этот проклятый вечер, а сами мешают,
зато потом будут кричать: мы отметили, мы провели!.. Пожарник слушал его
внимательно, соглашаясь.
- Откуда же порядок будет, если директор сам курит в неположенных местах?
Какой с остальных спрос?
Барановский вернулся в комнату и с таким остервенением набросился на ненавистные
сметы, будто решил покончить с ними раз и навсегда. Даже на перерыв не пошёл.
- Что с вами? - ехидно спросил завотделом. - Уж не заболели ли?
Вечером пришлось отрабатывать обещанные Метрострою танцы. Аркадий Миронович и
раньше не любил играть на танцплощадках, его бесило, что люди не слушают его
игру, толкутся, выхватывая из неё только ритм. Нет, музыка это другое, он
знал это по фронту.
Поздно ночью жена разогревала ему ужин и рассказывала, кто из знакомых поехал
отдыхать на море, а кто на речку, жаловалась на дочь, которая весь вечер
смотрела по телевизору всё подряд и неизвестно, когда выйдет замуж...
- В самодеятельности надо участвовать, - строго говорил он, вспоминая, как
увивались практиканты вокруг русалки.
Перед сном он читал правильное письмо от сына-курсанта артучилища, но смысл
доходил до него туго, стройные подтянутые буквы топали куда-то в туман,
может быть, в его солдатскую юность, а он, хромая, догонял их и никак не
мог догнать...
До праздника оставались считанные дни и, как всегда, позарез не хватало
времени, чтобы осуществить хотя-бы часть грандиозно придуманного плана.
Директор упрямо вызывал его к себе, очевидно, собираясь нанести заранее
подготовленный удар. Но Аркадий Миронович грозно заявил Клавочке: "Передайте
ему, что я занят", как будто он был директором, а директор - плановиком,
не справляющимся со своими служебными обязанностями.
На последней репетиции весь мир составил заговор против Барановского. Мощные
световые эффекты, срывались по вине пьяного осветителя. Аркадий Миронович
решил сам занять его место, но тот, обозлившись на непрошенного режиссёра,
запер будку и унёс ключ.
Русалка отказывалась петь как положено и шептала в микрофон какую-то невнятицу.
Антоныч - его верная опора во всех предыдущих концертах, заваливал свои фокусы
один за другим, а практиканты хихикали и издевались над ним.
- Клавочка! - вопил Аркадий Миронович. - Это же рояль, а не пишущая машинка!
Наконец, когда в разгаре молдавского танца Комарьянц, разозлившись на жену,
не попадавшую в ритм, покинул сцену, нервы у всех присутствующих не выдержали;
произошёл давно назревавший взрыв. Посыпались злые замечания и несправедливые
упрёки, все кричали друг на друга и на самого Барановского, доказывая, что
лучше всего в такой ситуации отказаться от выступления. И ничего страшного
не произойдёт. Местком закажет концерт в филармонии или возьмёт в кинопрокате
французскую комедию...
И тут Аркадий Миронович, сидевший до сих пор, как нахохлившийся воробей,
стряхнул с себя оцепенение, медленно вышел на просцениум и, дождавшись
абсолютной тишины, леденящим душу шёпотом произнёс в выключенный микрофон:
- Мне жаль вас. Я думал, вы бойцы, а вы трусы и дезертиры. Таких в войну
я расстреливал вот этой рукой!..
Никогда в жизни Барановский не вершил подобных самосудов над дезертирами и
не видел таких расправ. Но по пронесшемуся среди слушающих шевелению понял,
что сказал именно те слова, какие были необходимы в этот момент. Голос его
заиграл петушиными нотами, глаза загорелись убеждённостью в своей правоте,
жесты сделались скульптурно-монументальными. Унизив слабонервных товарищей,
он сжалился над ними, и с той же яркостью стал восхвалять их артистические
способности. Он подчёркивал особую важность предстоящего концерта, его
художественное и политическое значение и гневно обличал явных и скрытых
противников самодеятельности внутри и вне их организации. Он сыпал именами
выдающихся певцов, танцоров и музыкантов всех времён и народов и тепло
говорил о роли искусства в тяжёлые годы войны. В конце речи, почувствовав,
что необходимы конкретные примеры, он вспомнил, как во время его работы в
сельскохозяйственном техникуме, созданная им агиткультбригада чуть не заняла
первого в области места. Она заняла бы это место, если бы главный исполнитель
перед самым смотром не напился бы холодного пива и не посадил голос.
Аркадий Миронович говорил не меньше часа, говорил красочно и убедительно и,
если бы кто-либо осмелился возразить ему, он говорил бы ещё час, и неизвестно,
на какие вершины занёс бы его ораторский пыл. И слушатели покорились логике
и раскалённому пафосу его слов. Хотя время репетиции давно кончилось, они
начали её снова и, о чудо! выступали теперь с таким же азартом и увлечением,
с каким говорил их режиссёр, словно его петушиный крик пробудил их от
позорной спячки.
Фокусы у Антоныча удивительон ладились и он дважды посрамил циника-практиканта,
вытащив у него из кармана кошелёк русалки. А сама она, длинноволосая статуэтка,
вдруг запела громко и внятно, и голос у неё оказался приличный, не хуже,
чем у Эдиты Пьехи.
Аркадий Миронович кипел, как кофейник, который забыли выключить. Он прерывал
репетицию на самых неожиданных местах, давал резкие замечания и артисты
безропотно подчинялись им. Клавочка аккомпанировала, не сбиваясь, а
невозмутимый Козырев, заразившись общим энтузиазмом, так спел арию Мельника,
что Барановский воскликнув: Шаляпин! - бросился целовать растерянного инженера.
Комарьянцам режиссёр придумал гениальный выход и танец расцвёл на глазах.
Теперь Людочка без музыки выбегала на сцену и, приложив руку козырьком ко
лбу, вроде бы разыскивала своего партнёра, но, не найдя, разочарованно
разводила руками. И тут он появлялся прямо из зрительного зала... Вадиму
Кочерге, читающему басни, Аркадий Миронович показал, как изображать пьяного
зайца, показал с таким юмором, что все хохотали до колик, а Вадим заныл.
- У меня никогда в жизни так не выйдет...
- Выйдет! - ободрял его режиссёр. - Ещё лучше выйдет!
Тут, правда, случилось происшествие, несколько омрачившее радостную атмосферу,
царившую в зале.
Непонятным образом оказавшийся на репетиции предместкома Тимохин, заметил,
что, может быть, не следует столь натуралистически показывать со сцены такое
явление, как пьянство, что лучше как-нибудь смягчить это место...
Аркадию Мироновичу стоило бы прислушаться к этому невинному замечанию или,
в крайнем случае, пропустить это мимо ушей. Но ему, как говорится, возжа под
хвост попала.
- Кто впустил на репетицию посторонних?! - оглушительно громко прошипел он. -
Я спрашиваю, кто разрешил посторонним пройти в зал?
Никто не следил за входной дверью и Тимохин вовсе не был посторонним, но
режиссёр сотрясался от приступа гнева.
- Пока не освободят зал, я не продолжу репетицию! - заявил он тоном, не
допускающим возражений, и мямля Тимохин, махнув рукой, вышел из помещения.
Идя под дождём к остановке троллейбуса, он мысленно формулировал приказ
о сокращении плановика Барановского в связи с реорганизацией бюро...
А Барановский в это время, как ни в чём не бывало, упоённо дирижировал общим
финалом, в котором участники концерта с обеих сторон выходили на сцену и
радостно махали зрителям руками...
Пережитое за этот вечер сплотило довольно разнохарактерных артистов и они
не спешили расходиться по домам. За окнами ли дождь. Аркадий Миронович взял
аккордеон и стал перебирать стёртые клавиши. Он играл старые забытые мелодии,
играл их по-старинке, немодно, и печаль и радость прожитых дней оживали под
его негибкими пухлыми пальцами. И, странная вещь, ребята слушали его
внимательно и душевно, как тогда в госпитале, и Клавочка, умевшая читать
ноты, пристроившись ближе всех к Аркадию, смотрела на него влажными глазами,
и в эти минуты понимала, жалела и любила его, как та далёкая шауляйская
медсестра, фамилию которой он забыл...
Они шли по мокрому асфальту вечернего города, Клавочка поправляла его
сбившийся шарфик и доверчиво рассказывала о своих мужьях, которые не понимали
её, а потом они долго стояли в подъезде её дома и почему-то не могли
расстаться.
- Зайдите, я вам сделаю кофе, а то ведь простынете.
Аркадий Миронович промолчал и нежно ответил:
- Что вы! Мне же ещё надо частушки сочинять...
И, не простившись, поплёлся домой.
Подошло время праздничного вечера. Барановский исчез с работы после перерыва
и не было в мире той силы, которая смогла бы его задержать. В клубе он
проинструктировал протрезвевшего осветителя, подготовил микрофоны, проверил,
как ходит занавес... Сумрачный зал с пустыми рядами кресел пугал его своим
безразличием, рождал в сердце тревожное дрожание, от которого, он знал точно,
нет никакого средства.
Дома он неспеша побрился опасной бритвой (обычно он пользовался электрической),
натянул на горячее тело приятно прохладную рубашку, старательно вывязал галстук
и внимательно испытующе посмотрел на себя в зеркало.
Жена уже была готова. Она не понимала всей важности предстоящих событий, но
делала всё как надо, просто боясь навлечь на себя вспышки мужниного гнева.
Аркадий Миронович распространял вокруг себя острый запах одеколона, смешанный
с лёгким ароматом нафталина, исходившим от его "концертного костюма". На
одной штанине оказалось две складки, но он не обратил на это внимания; сладкое
предвкушение успеха боролось в нём с панической боязнью провала.
Но, попав за кулисы и услыхав густой говор собравшихся зрителей, он с
удовольствием отметил, что тревожные его чувства перешли в хорошую боевую
настороженность тигра перед стремительно-грандиозным прыжком. Он ещё раз всё
проверил, ободряюще похлопал по плечам новичков, по-деловому пошептался с
ветеранами, повторил строгий порядок номеров...
На сцене представитель Министерства вручал их ПКБ переходящее знамя, директор
под аплодисменты зачитывал приказ о благодарностях и премиях сотрудникам.
- Аркадий Миронович! - ворвался в костюмерную чтец Кочерга. - Что же вы
прячетесь? Вас месячным окладом премировали!
Но Вадим был младенцем по части розыгрышей. На его лице не было той необходимой
серьёзности, которая делает правдоподобной любую нелепость. И Барановский
тотчас же парировал удар.
- Вадик, - сказал он строго. - Почему ты явился на концерт в разных носках.
Это что, мода такая?
Доверчивый "салажонок", рассматривая свои ноги, бормотал:
- Да, вроде, они одинаковые...
И был посрамлён.
Когда стулья и трибуну вынесли со сцены, Аркадий миронович, по-протоиерейски,
благословив всех: С богом! - застегнул пуговку под галстуком и легко вышел
на эстраду.
- Позвольте нам начать наш...
Дальше всё шло, как во сне, который он видел уже не раз. С первых же номеров
публика увлеклась концертом. Молодёжь топала и требовала повторения песен
электроансамбля, люди постарше, в пику молодым, особенно горячо принимали
дуэт, исполнявший народные песни, набриолиненный Витя Козырев чисто и не без
вдохновения спел свои арии, и в тот момент, когда поклонницы поднесли ему
букетики цветов, а он, проводив их до мест, вручил букетик раскрасневшейся
аккомпаниаторше Клавочке, именно в тот момент директор решил доверить ему
самостоятельный проект.
Не обошлось и без некоторых накладок, но если в иной обстановке они бы
вызвали неудовольствие и раздражение, сегодня, здесь они, наоборот, вызывали
сочувствие к артистам, доброе желание, чтобы исполнители выбрались из
неприятных положений с честью. Поэтому, когда Водим заполнил провал в баснях
прозой своего сочинения, зрители от души порадовались его находчивости, а
когда Комарьянц, не прекращая танца, прицепил к месту сползающую Лидочкину
юбку - в зале раздались настоящие овации.
Но истинным "гвоздём программы", конечно же, явилось выступление самого
Аркадия Мироновича. В лёгких частушках, которые он мучительно рожал за своим
рабочим столом, пробирались недостатки Бюро, упоминались фамилии сотрудников,
но без злости, а по-доброму, ведь в зале были их жёны. Наибольший успех вызвало
упоминание фамилии директора, который курит в неположенных местах. Все стали
оборачиваться, вытягивать шеи, глядя, как сам директор воспримет эту шутку.
А он смеялся и аплодировал, как все.
После блестяще задуманного, но сумбурно исполненного финала-прощания, Аркадий
Миронович пожелал зрителям весёлого продолжения вечера и легко удалился за
кулисы. И тут силы отказали ему. В глухом закутке сцены, между пыльными
декорациями, он уцепился за какую-то ржавую трубу и почувствовал, как его
взбунтовавшееся, потрёпанное сердце уходит в пятки. В ушах грянул ватный
взрыв, а перед глазами блеснуло, как тогда, когда его ранило осколком, и
залило всё больнично-белым сиянием, а потом это белоснежное сияние стало
разлагаться на радужные спектры, как в далёком детстве, когда дедушка взял его
с собой развозить по городу бочку и кричать: Керосин! Кому керосина? а он,
погнав лошадь, опрокинул бочку и пролил на тёплые булыжники приятно пахнувшую
жидклсть и она разлилась цветастыми кругами, спиральной радугой, россыпью
букетиков. Благоухающая керосиновая лужа топила, давила его, словно надгробные
венки. И откуда-то сверху, сквозь толщу наваленных на него цветов, донеслись
глухие слова гробовщика - профессора консерватории, засыпавшего Аркадия
Барановского:
- Ну, как я выдал?
Аркадий Миронович с неимоверным трудом поднял свинцовые веки и увидел бурякового
цвета физиономию метростроевского осветителя.
- Ну, как я выдал? - спрашивал он, алчно глядя на обмякшего режиссёра.
Непослушной рукой Аркадий Миронович вытащил из кармана трёшку и вручил её
бандиту-осветителю.
- Это по-честному, - сказал тот и растворился во мраке угасшей сцены.
Отдышавшись и приведя в порядок свою одежду, он поковылял сквозь пустой зал
в фойе, где бушевало веселье.
- Аркадий, поздравляю тебя, - торжественно произнесла жена, поднимая бокал.
Только сейчас он заметил, что выглядит она прекрасно и одета не хуже других. -
Поздравляю, ты был неподражаем!
Окончательно придя в себя и выждав некоторое время, Барановский пробрался
между столиками к местам, где сидела дирекция, Министерство и местком. Отыскав
директора, он спросил?
- Не обиделись, что я вас так... Не посоветовавшись предварительно.
- С чего вы взяли? - рассмеялся директор. - Всё нормально.
Аркадий Миронович повернулся, чтобы отправиться за свой столик, как вдруг
по спине его хлестнули слова, тихо сказанные директором в ответ на какое-то
замечание Тимохина.
- Ну, как же его сокращать, если он "любимец публики"?!
Только сейчас Барановский понял, какой опасности он подвергался всё это время,
как бессмысленно обозлил против себя предместкома. Но тут же возникла и
другая мысль: сказанной фразой директор признал своё поражение. И это придало
ему самоуверенности. Тем более, что он услыхал крики:
- Главный режиссёр! Наш генерал! Маэстро, туш!
Это зазывали его, играя на губах туш, участники концерта, сидящие за сдвинутыми
столиками. Аркадий Миронович сходу изобразил дирижёра, управляющего этим
весёлым оркестром, и окунулся с головой в состояние, о котором мечтал всю
жизнь. Они подробно перебирали все номера концерта, хвалили друг друга и его,
не скупясь на добрые восторженные слова, которые так нужны артистам, особенно
тем, кто выступает не за деньги, а "для души". Появившвяся рядом жена
разрешила ему выпить граммов сто свыше установленной нормы, и он вторично
исполнил свои куплеты, но не до конца, потому что включили магнитофон и
начались танцы.
Столики опустели. Директор, на зависть практикантам, пригласил русалку, и
она танцевала с ним, встряхивая плечами и выныривая из волос, как из щели в
занавесе. Клавочка нежно прильнув к невозмутимо-обаятельному Козыреву,
уплывала с ним вдаль, а захмелевший Аркадий Миронович, перекрывая голосом
магнитофонный грохот, кричал жене:
- После отпуска берусь за подготовку к седьмому ноября!..
- Оно тебе надо? - нежно ворчала она.
- Мне - нет, - ответил он. - Но директор очень уж просил. Не мог же я ему
отказать!
В последнее время в литературе, театре и кино появилось много произведений
детективного жанра. Отстала от моды только эстрада. И вот нам захотелось
представить вам эстрадный детектив под названием "Улыбка над пропастью".
...Когда дежурный по сцене младший конферансье Емшенецкий приготовился
объявить следующий номер программы, перед ним резко зазвонил микрофон.
Говорил генерал эстрадных войск Аркадий Райкин.
- В городе орудует Сухарь. Он похищает честные трудовые улыбки наших людей.
Приказываю принять срочные меры.
- А я, как раз в отпуск собрался. И жениться решил.
- Отпуск отменяется. Женишься в другой раз.
- А как же концерт?
- Надо, Владя!
- Слушаюсь, товарищ генерал. Бузделано.
Шофёр первой попутной машины оказался простым душевным парнем. За две минуты
и три рубля он подкинул Емшенецкого к месту происшествия.
...Страшная картина предстала перед его глазами. В самом центре города, где
только вчера красовалось молодёжное кафе "Улыбка", сейчас висела вывеска
"Закусочный павильон =Третий не лишний=". А возле этой вывески стояла толпа
рыдающих парней и девушек. Они пришли в своё кафе и с ужасом глядели на
дверь, из которой выползали на четвереньках печальные алкоголики.
- Почему закрыли кафе?
- "Улыбка" плану не даёт...
Мысли одна за другой прыгали в черепной коробке конферансье.
- Так. Преступник действовал от имени треста столовых и ресторанов. Узнаю
Сухаря! Его стиль. Но где он скрывается? Вот вопрос.
(Конец первой серии.)
...И вдруг на его плечо легла чья-то тяжёлая рука.
- Товарищ конферансье! - прошепелявила беззубая старушка, сказавшаяся
переодетым агентом, артистом Вициным.
- Спасайте детей!
Сердце артиста забило тревогу. Дети в опасности! Через минуту он ворвался во
двор детского садика.
Первое, что попало ему на глаза - это яркий плакат, на котором большими буквами
было написано: "ЧТО ТЫ СДЕЛАЛ ДЛЯ ПОБЕДЫ НАД СОСЕДНИМИ ЯСЛЯМИ В СОРЕВНОВАНИИ
ПО СБОРУ МЕТАЛЛОЛОМА?"
Страшная картина открылась его глазам. Замурзанные малыши волочили во двор
ржавые трубы, старые батареи парового отопления и новый карданный вал.
- Кто поручил детям заниматься не своим делом?
- Внештатный инструктор Райотдела дошкольного воспитания. Он только что был
здесь.
- Сухарь! Его работа. Когда же он скрылся?..
(Конец второй серии.)
... И вдруг на его плечо легла чья-то тяжёлая рука.
- Товарищ конферансье, - прошептал трёхлетний малыш. Им оказался переодетый
артист Никулин... - Вот его след!
След вёл к дверям большого клуба. У входа висело объявление: "Вместо КВН
состоится лекция о заболеваниях кишечно-желудочного тракта у полевых зябликов".
А в зале, на жёстких стульях застыли в летаргическом сне десятки юношей,
девушек, подростков...
Никого не пожалел подлый рецидивист.
- Доктор, они будут жить?
- А бог их знает, - заплакал врач. - У меня и лекарства такого нема.
На подоконнике лежало несколько мёртвых мух.
- Не время, вроде, мухам дохнуть, - лихорадочно подумал конферансье. С чего
бы это они?
(Конец третьей серии.)
...И вдруг на его плечо легла слабая нога одной мухи.
- Това... арти... - прожужжала муха. Она оказалась переодетым артистом
Моргуновым.
- Суха... спаса... филарм...
И храбрый артист упал, погибнув на боевом посту.
Ну погоди, Сухарь! Я с тобой за всё рассчитаюсь.
Вот и зал филармонии.
- Всем оставаться на своих местах!
Сухарь здесь. Но как его найти? И вдруг замечательная мысль родилась в мозгу
конферансье. Среди тысяч добрых, весёлых, улыбающихся лиц зрителей он сразу
же обнаружил одну замкнутую, кислую, неулыбающуюся физиономию.
- Встаньте! Руки вверх! Сопротивление бесполезно. Вокруг наши люди. Ваша
фамилия?
- Пончиков, - нахально ответил задержанный.
- Бросьте валять дурака! Вы - Сухарь! Вот грязные следы, которые вы оставили
возле кафе. Вот молоко, скисшее от скуки и мухи, сдохшие от тоски при
соприкосновении с вами... Отдайте улыбки, Сухарь, или...
...И вдруг страшный удар по голове сбил героя с ног. Сухарь оглушил его
критической дубинкой. Емшенецкий попытался уколоть его острой шуткой, но
почувствовал невыносимую боль от удара тяжёлой рецензией. Три с половиной
часа длилась ужасная драка с применением приёмов самбо, мамбо и румбы.
Сухарю удалось сбить с ног молодого, подающего надежды конферансье...
Он лежал на своей родной сцене и воспоминания одно за другим порхали в его
разбитой голове...
Босоногое детство, студия эстрадно-циркового искусства, первый концерт на
кирпичном заводе, родная, любимая касса взаимопомощи...
Последним усилием он нанёс Сухарю удар сокрушительной пародией по морде.
Враг был побеждён.
Обессилевший от ран, артист дополз до микрофона и тихо прохрипел:
- Операция прошла успешно. Улыбки в наших руках.
В микрофоне раздался нежный голос генерала Райкина.
- Спасибо, товварищ младший... простите, теперь уже старший конферансье.
Благодарю за службу.
- Служу советской эстраде! - бодро ответил сразу выздоровевший от доброго
слова Емшенецкий и с весёлой песней отправился выполнять следующее боевое
задание.
Недавно я познакомился с одним человеком. У него на руке, тут, якорь изображён,
наколка. Служит он в Управлении лесного хозяйства бухгалтером. Я спросил у
него, для чего ему, бухгалтеру, якорь? Выколол бы счёты или арифмометр. Или,
скажем, несгораемый шкаф...
- Понимаете, - говорит, - это у меня с детства память осталась. Память
детства... Смотришь, иной раз пятнадцатилетний пацан разукрасит свои руки
пронзёнными сердцами. В память о первом чувстве. Увидит это мать, всыплет
ему хорошенько, и появляется новая запись: "Не забуду мать родную".
А то ещё имена часто записывают на пальцах - Алла, Клава... А один даже
написал - Маруся... (Показывает на пяти пальцах правой и одном левой руки).
Пальцев не хватило. А потом не знает человек, куда руки спрятать.
Недавно к побережью Чёронго моря подъехала прекрасная "Волга". Оттуда вышли
отец, мать, двое детишек. Семья, видно, дружная, весёлая. У отца на пиджаке -
Знак Почёта, депутатский флажок. А разделся он - на груди надпись "Нет
счастья в жизни".
Память детства... Или вот, был я как-то в поликлинике. Передо мной зашёл к
врачу один товарищ:
- Я, - говорит, - художник, очень много работаю. Последнее время стала болеть
голова, и сердце что-то пошаливает.
- Раздевайтесь, - говорит врач.
- Увы, это невозможно, - ответил он. Так и ушёл.
Я спросил в коридоре, почему он не разделся.
- Да как же я разденусь, когда у меня на груди иллюстрации к полному собранию
сочинений Ги де Мопассана, а на спине "Яма" Куприна. Память детства...
Я не стал бы говорить об этом, но мне очень хочется, чтобы наши юноши не
превращались в папуасов, чтобы наши пляжи не напоминали картинные галереи,
чтобы каждый при встрече мог смело протянуть свою... (Протягивает руку,
смотрит на неё и тотчас же прячет в карман)... Память детства... (Уходит).
Петров: - Захаров, что с вами?
Захаров: - А что такое?
Петров: - Вот я и не знаю, что такое - Вы сегодня какой-то невнимательный...
невесёлый...
Захаров: - Хотел бы я посмотреть, каким бы вы были на моём месте!
Петров: - Да что произошло?
Захаров: - Ничего особенного. Жена оставила...
Петров: - Оставила?
Захаров: - Да записку...
Петров: - Фу-ух! А я думал Вас...
Захаров: - И меня кажется, тоже... Вот здесь всё сказано...
Петров: - И что же она вам пишет?
Захаров: - Это не она - ей пишут...
Петров: - Это интересно...
Захаров: - Это ужасно. Вы только послушайте (читает). "Марина! Если любишь,
приходи на свидание!" Как вам это нравится? "Ты помнишь наши встречи в
городском саду? С той поры, как мы увиделись с тобой, 18 лет я люблю тебя!"
Любит! 18 лет! "Жизнь моя! Красавица! Жди меня! О мужьях грустить не надо!"
Конечно, плевать им на мужа. "Целуй меня! Верный друг Мишка!" Какая низость!
Подлец!
Петров: - Это тоже написано?
Захаров: - Нет, это я от себя... И она тоже хороша! А чего вы смеётесь?
Петров: - Дело в том, что записку эту писал...
Захаров: - Ну-ну, кто? Смелее... Говорите... Кто писал?
Петров: - Я.
Захаров: - Вы?
Петров: - Можете не сомневаться... Сколько лет мы работаем вместе? Могли бы
догадаться по почерку.
Захаров: - (смотрит) Действительно, почерк ваш... Но что значит Мишка? Ага...
Конспирация... Понятно...
Петров: - Ничего вам не понятно... Эту записку я...
Захаров: - А я считал вас порядочным человеком. И ещё хотел подарить лезвие
для бритья.
Петров: - Ну как вам не стыдно! О чём вы говорите?
Захаров: - А о чём вы пишете? И ещё меня стыдит?
Петров: - Да послушайте же меня. Ваша жена...
Захаров: - Она мне не жена...
Петров: - Да вы...
Захаров: - Да. Я был слепым... А вы были и останетесь лицемером и лжецом...
Мишка!
Петров: - Мишка - это не я...
Захаров: - А кто же?
Петров: - Это название грампластинки. (напевает) Мишка, Мишка, где твоя
улыбка?...
Захаров: - Слышали, он ещё поёт!.. Целуй меня! А?
Петров: - Тоже название...
Захаров: - Какое название?
Петров: - "Бесаме мучо!" Давайте сюда. (Берёт записку). "Марина" - пластинка.
"Если любишь ты - приходи на свидание" (только без опоздания). Песня "Ты
помнишь наши встречи?" Помните?
Захаров: - "В городском саду... Играет духовой оркестр"?.. Действительно...
Петров: - "С той поры, как мы увиделись с тобой"... А?
Захаров: - "Восемнядцать лет"... А я-то думал... Позвольте, а "Я люблю тебя...
Жизнь моя... Красавица"?
Петров: - Тоже очень понятно. "Я люблю тебя, жизнь" и "Моя красавица".
Захаров: - "Всем очень нравится"... (повеселев) Да, да...
Петров: - Дальше всё ясно... "Песенка о мужьях", "Грустить не надо" - танго
и т.д. Что вы теперь скажете?
Захаров: - Извините меня, пожалуйста, Борис Александрович, я просто не мог
себе представить, что это...
Петров: - То-то... И сразу набросились, нашумели... Я просто удивляюсь, как
это вы столько лет на эстраде...
Захаров: - А что?
Петров: - Вам надо идти в оперу. Вы же прекрасный Отелло.
Захаров: - Извините... С каждым может случиться...
Петров: - А чтобы этого не случилось - вы бы спросили. Я бы вам объяснил,
что к чему...
Захаров: - Гм... А действительно, оъясните, к чему это?
Петров: - Марина - ваша жена, попросила меня достать перспективный план выпуска
грампластинок на 1962 - 1969 год...
Захаров: - Вот это перспектива? Вздор! И вам не стыдно?
Петров: - А причём здесь я? Меня это не касается.
Захаров: - Как это не касается? Это всех касается. И вас, и меня, и мою жену...
Разве мы можем равнодушно отнестись к такой перспективе?
Петров: - Что же вы предлагаете?
Захаров: - Писать ответ.
Петров: - Кому?
Захаров: - Руководителям производства так долго играющих пластинок... Напишем
и пошлём... "Далеко-далеко"... "Вниз по матушке"
Петров: - ?
Захаров: - По Волне...
Петров: - Правильно. Пишем... Ваши старые пластинки "Как увижу, как услышу"...
Захаров: - Всё во мне заговорит...
Петров: - Спать менi не хочеться i сон мене не бере...
Захаров: - Я хочу чтоб всегда у окна охраняла мой сон тишина...
Петров: - А у нас во дворе...
Захаров: - Сколько раз из-за вас...
Петров: - Днём и ночью...
Захаров: - Не слышно шума городского...
Петров: - Ох, не приятно...
Захаров: - Таких пластинок нам совершенно не надо.
Петров: - Не надо - тебя я умоляю...
Захаров: - Сердцу больно - перестань, довольно...
Петров: - Следить будем строго!
Захаров: - Ты учти, что немало других на тебя обращают внимание!
Петров: - Эх, раз ещё раз!
Захаров: - Я писать тебе не стану.
Петров: - И клянусь ты меня до могилы не забудешь никогда.
Захаров: - Разве я не правду сказал?
Петров: - И кто его знает, может быть эти песни ещё пел...
Захаров: - Мой любимый старый дед...
Петров: - Когда он на почте служил ямщиком...
Кто уже слышал,
Пускай не мешает,
А кто не слыхал,
Пусть сегодня узнает,
Как в наше столетье,
На нашей планете
Своё государство
Построили дети.
Был у ребят
Идеальный порядок,
Поскольку взрослые
Не мешали ребятам.
Правил страною
Старейшин совет -
От девяти
До двенадцати лет.
А президентом
Того выбирали,
Кто мог выступать
Без всяких шпаргалок.
В армии были
Танки и пушки,
Но не всамделишные,
А игрушки.
Чтоб генералы
Не задавались,
Дважды в неделю
Они сменялись.
Все рядовые
Шли в генералы,
И теперь генералам
От них попадало.
Дети - врачи
И дети - больные,
Дети - рабочие,
Дети - портные,
Дети - артисты
И дети - зрители,
Дети - воспитатели
Собственных родителей.
Среди мальчишек
Первым был Збышек,
Мог он доплюнуть
До самой крыши.
А у девчонок
Славилась Лила,
За то, что красила
Губы чернилами.
Была у ребят
Газета своя,
Но не было в ней
Ни слова вранья.
Заявление девочек
На первой страничке:
Требуем прекратить
Дёрганье за косички!
Вторая страница:
Рассказ, как Борису
В ранец подкинули
Дохлую крысу.
Третья страница:
Ужасное преступление!
Похищение банки
Вишнёвого варенья.
Полиции всё
Достоверно известно.
Преступник объелся
И сидит в одном месте...
* * *
Многие думают:
Ври побольше...
Нет, это действительно
Было в Польше.
В наше столетье,
На нашей планете
Своё государство
Построили дети.
А основателем
Детской державы
Был Януш Корчак,
Врач из Варшавы.
Жил в государстве
Весёлый народ -
Двести семнадцать
Бездомных сирот.
Жили б и дальше
Честно и чисто,
Если б на них
Не напали фашисты,
А у фашистов
Танки и пушки
Были всамделишные,
А не игрушки.
Их рядовые
И генералы
Не играли в войну,
А убивали...
Схватили детей
И под флагом зелёным
Их повели
В концлагерь колонной.
Тяжким путём
Под охраной немецкой
Шло населенье
Республики детской.
Шли президенты,
Поэты, портные,
Шли генералы
И рядовые.
Шли инженеры,
Артисты, рабочие,
Шёл впереди
Их отец - Януш Корчак.
Шёл он, поникнув
Седой головою,
- Бегите! - шепнул
Человек из конвоя.
Корчак сказал:
- Если я убегу,
Я всё равно
Дальше жить не смогу...
Детская сказка
Развеялась в дымке
Над трубами
Газовых камер Треблинки.
В наше столетье,
На нашей планете
Взрослыми
Были убиты дети.
Об этом бы, может,
Не вспоминали,
Когда б мы не видели,
Если б не знали
Того, что сегодня
Творят в Вашингтоне,
Бейруте, Сантьяго де Чили
И в Бонне...
Всё повторяется,
Как говорится... Нет!
Это опять
Не должно повториться!
Люди! Родители!
Остановите
Опасные игры
Безумных правительств!
Не дайте убийцам
Вершить преступление -
Косить пулемётами
Будущих гениев!
Не дайте погибнуть
В объятьях смертей
Республикам
Ныне живущих детей!
На сценi вiдома картина I.Репiна "Запорожцi пишуть листа турецькому султану".
Герої картини завмерли у знайомих позах. Лунає вибух смiху, посилений
радiоапаратурой. Картина оживає. Писар на дiжцi гусячим пером пише листа.
Iншi козаки пiдказують йому слова. Лише пес нерухомо лежить бiля нiг одного
козачини.
Бувалий козак (диктує) - "Пишемо ми до вас, дiячi мистецтв 1970-го року.
Чи не годi вам чухатися, чи не час створити у славному мiстi Києвi український
мюзiк-хол?.."
Молодий козак - А що воно за штука така "мюзiк-хол"?
Бувалий - А це, коли зберуться козаки i заведуть пiснi, танцi, жарти...
Молодий - Так то ж гулянка!
Бувалий - Якщо задарма - то гулянка, а коли за грошi - то це вже мюзiк-хол!
Третiй козак - Слово якесь бусурманське. Що воно по-нашому означає?
Бувалий - От дурне! Мюзiк-хол - по-нашому мужик-хол.
Четвертий (напiдпитку) - А чого ж це тiльки мужик? А баби де?
Бувалий - Були б козаки, а баби знайдуться!
П'ятий - Козаки є. Я от недавно чув, як козак Магомай по радiо спiвав. От
би його до того мюзiк-холу взяти!
Четвертий - Вiзьмемо, хай йому бiс!
Бувалий - Чого ж тiльки йому. Усiм хай "бiс" кричать i "браво" (до писаря)
Пиши: "Хiба мало в Києвi талантiв? I Руденко, i Мiрошнiченко, i Гнатюк, i
Кондратюк..."
Пес (пiдказує) - А Штепсель i Тарапунька?
Бувалий - Не гавкай (диктує) "Багата земля наша талантами. Є вони i в Полтавi,
i Вiнницi, i в Чернiвцях...
Шостий - Я вже не гавару за Одесу-маму. Там ж нi один козак без хохми не
перехреститься.
Бувалий (диктує) - "Хай же усi вони сiдлають конйе i скачуть до Києва з
кобзами, з бандурами, з шаблями...
Писар - А навiщо з шаблями?
Бувалий - Бо без шаблюки в Києвi не пропишуть.
Четвертий (до писаря) - Ти нашкрябай, щоб той мюзiк-хол душу зiгрiвав,
кров веселив, голову кружив...
Писар - Так що конкретно?
Четвертий - Пиши, щоб у буфетi горiлка була!
Бувалий - Ах ти, нечиста сила. А ну, пiшов геть з нашої картини!
Голос - За що його, батьку?
Бувалий - За вихiд на роботу у нетверезому станi. (До писаря) Пишi дали!
"Споконвiку в Києвi веселитися вмiли. Пам'ятаю, ще за князя Володимира, коли
скоморохи на гастролi приїздили...
Молодий - Так тебе ж тодi на свiтi ще не було!
Бувалий - Мене не було, а мюзiк-хол вже був! Так хiба ж його у двадцятому
сторiччi не буде?
Козаки - Буде, батько, буде!
Бувалий (до писаря) - Ти пиши їм: "Ящо нема в вас веселого хисту, якщо
боїтесь, що критика вас зарубає, гукнiть нас - ми допоможемо".
Козаки - Допоможемо!
- Не вийшла ще козацька сила!
Бувалий - Є ще порох у порохiвницях!
На цих словах вiн грюкнув кулаком по дiжцi. Пролунав вибух, дiжка розсипалась
i в курявi диму з'явився невидимий досi козак, що сидiв у дiжцi. Вiн
розпростався, пiдкрутив вуса i гукнув:
- Запорожцi, за мною!
I по його командi на сценi з'явилися один за одним чотири сучасних
"Запорожцiв".
В приёмной Секретарша разговаривает с Посетителем. Тут же Неизвестный жуёт
бутерброд.
Секретарша - Директор вас не примет.
Неизвестный - Ни за что не примет.
Посетитель - Но я по очень важному вопросу.
Неизвестный - Тогда другое дело. Должен принять.
Секретарша - У всех важные вопросы.
Неизвестный - Понял? И не задирай нос!
Посетитель - Я сутки ехал.
Неизвестный - Ай-яй-яй! День и ночь человек ехал!
Секретарша - Надо было сперва договориться.
Неизвестный - В самом деле. Ума тебе не хватило, что ли?
Посетитель - Между прочим, я договорился.
Неизвестный - Договорился - примут без очереди.
Секретарша - Сейчас у директора обед...
Неизвестный - Может человек перекусить - или с голода ему помирать?
Посетитель - Обед час тому назад кончился.
Неизвестный - Это верно. Ужин скоро.
Секретарша - У директора кроме вас - тысяча забот.
Неизвестный - Ты чего думал - один ты такой?
Посетитель - Придётся министру жаловаться.
Неизвестный - Молодец! Шуруй к министру!
Секретарша - Министр вам не поможет.
Неизвестный - Вот народ пошёл! Министра ему подавай!
Посетитель - А чего вы вмешиваетесь? Кто вы такой?!
Неизвестный - Я - директор.
Эта песня лениво вертелась на старом патефоне, отчаянно шипя и спотыкаясь
на трещине поперёк пластинки, но нас это не смущало, и мы ничего, кроме этой
пластинки слушать не желали.
- М-м-м-мучу, - заикался Коробков.
- Бесамучу! - нетерпеливо стучали об пол двумя парами ног братья Чубаревы.
- Бе, - лениво шевелила крашеными губками Ляля Бойко.
И я который раз мчался к патефону, чтобы опустить тупую иголку на чёрный диск
знойной мучи. А наш директор, которого мы звали Батя, хрипло ворчал:
- Отставить, безобразие! Заспивуй "Школьный вальс"!
Но муча снова и снова подталкивала, срывала с мест, вертела нас по залу.
Бэсамэ, бэсамэ мучо,
Комо си фуэра эста ночэ ла ультима вез,
Бэсамэ, бэсамэ мучо,
Кэ тэньго мьедо кьерэртэ дэспуэс...
Вслед за пластинкой вращались стены, окна, колонны школьного зала вместе с
отутюженными учителями и причёсанными выпускниками, мальчиками в отцовских
пиджаках и девочками в маминых туфельках. А наши мамы жались к серым эмалевым
стенкам и млели от гордости за своих потомков.
- А ваш который?
- Который с той дылдой танцует. А вы?
- А я мама той дылды.
- Очень приятно.
Бэсамэ, бэсамэ мучо!
И первыми отчаливают в танец Толя и Оля - жених и невеста - словно фигуристы
на льду - наелися теста! - это после комсомольского собрания - тесто усохло! -
с разбором их отношений в присутствии родителей - невеста издохла!..
А Вера Семёновна, помните в девятом: Ребята, я буду преподавать вам анатомию...
И нога на ногу, и точеная шея, и бюст вперёд. У-у-у! С первой минуты весь
класс увлёкся анатомией.
А с Верой Семёновной купается в муче неповторимый Вовка Таратута, который,
вопреки анатомии, умел на уроках спать с открытыми глазами и подсказывать
с закрытым ртом...
И физик в старомодном костюме циркулирует к Лялечке:
- Рзршц прглсц?
И принцесса разрешает, и он, пыхтя и сбиваясь, вычерчивает ногами спирали,
а потом, отведя её на место, целует ручку, как в кинофильме, а она:
- Ладно, трояк я вам поставлю, а на большее в не тянете.
Бэсамэ, бэсамэ мучо,
Комо си фуэра эста ночэ ла ультима вез,
Но когда же, когда же, когда?
И вот она приходит, долгожданная минута, приходит вместе с набриолиненным
представителем районо, вместе с его блестящим портфелем, вместе с папкой
документов.
- Закругляйся, балеруны, - благодушно командует Батя. - Слушай меня! Шо
главное в этой жизни? - и поскольку мы к тому времени ещё не в состоянии
решить этого вопроса, возглашает:
- Учэба, учэба и учэба! - и торжественно вручает боевые медали нашим
отличникам.
- Серебряну - Грубнику Сергею,
- Серебряну - Храневичу Киму,
- И золоту - Голубевой Наталье.
Бэ-са-мэ, бэ-са-мэ му-чо!..
Иголка уже проваливается в трещину безнадёжно, как Эдька Коновалов на экзаменах.
- Что вы можете сказать о теореме Пифагора?
- Ничего, кроме хорошего.
Эдик - первый стиляга в школе, с вечнозелёной пальмой на галстуке канареечного
цвета, он подваливает к Голубевой, и наш комсорг Наташка краснеет как
переходящее знамя, и они плывут по залу втроём: он, она и золотая медаль.
А Лёничка Добкин, ой, мне плохо! пай-мальчик Лёня весь вечер только с мамочкойЮ
топ-топ-топ... И оба такие умные и такие в очках, вроде это не муча, а
контрольная по тригонометрии.
И братья Чубаревы - щит и меч нашего класса во всех драках (К нам не подходи,
а то зарежем!) откалывают чечётку, наши Чубарики в одной куртке на двоих...
А Севка Мельник, ну даёт! ведёт географичку, будто катит глобус, осторожно
касаясь южного полушария. А как она ему улыбается! не то что на уроках,
когда...
- Мельник, что вы знаете об Италии?
- Италия имеет форму сапога с мягким климатом.
- А от чего зависит этот климат?
- От термометра...
Бэсамэ, бэсамэ мучо,
Комо си фуэра эста ночэ ла ультима вез,
- Дорогие товарыщи! Аттестаты зрелости в цей радостный день дозвольте
вручить:
Аликову Владимиру - год рождения 1941-й,
Белкину Станиславу - народывся в 1941-м,
Величко Татьяне - сорок первого года рождения,
Демидовой Ирине - родилась в сорок первом.
Добкину Леониду - сорок первый,
Кислюку Георгию - сорок первый...
Все мы, весь наш 10 "А" родом из сорок первого. Мы пришли в этот мир в самый
страшный год его истории, когда всем нам был уже подписан приговор, уготованы
душегубки и помойки, чтоб утопить, как щенков, сжечь, как мусор, или запрячь
в ярмо, как бессловесное быдло, но вот вам фиг! мы выжили назло психоватому
фюреру, не подохли с голода, назло всем смертям, набрались разума, назло
казням, встали на ноги и танцуем мучу в тесных отцовских пиджаках и спадающих
маминых туфельках...
Бэсамэ, бэсамэ мучо...
И, конечно, Демидова, кто ж ещё? вручит цветы сияющей классной
руководительнице, нашей русалке, нашей бедной Лизе и, конечно, нашепчет ей
последние новости:
- Чубаревы курили в коридоре, бабка Ухова притащила спирт, а Коновалов
обозвал вас старой каракатицей.
- Но почему старой? - возмутится бедная Лиза. - Мне ведь только шестьдесят
четыре.
А к Лялечке, сенсация! явились не запылились сразу три красавца из артучилища
в надраенных пряжках и зеркальных сапогах, в которых отражаются и наши
сгорающие от зависти девчонки и разом скисшие пацаны, и Лялька танцует по
очереди с отличниками боевой и политической подготовки, наше голубоглазое
чудо, которое в сочинении на тему: "Как я провела лето" написала лишь три
слова: "Классно. А вы?"
А Толя и Оля - жених и невеста - скользят словно склеенные беэфом:
- А что означает "беса ме мучо"? - спрашивает он.
- Это означает "целуй меня крепче", - шепчет она и чуть не падает на
вертящийся пол, потому что у неё под сердцем уже бьётся новая жизнь, а её
мама, прижавшись к плывущей эмалевой стене, ещё не знает, что быть ей
бабушкой и няньчить внука...
А моя мама, моя бедная мама... В её руках осиновым листком дрожит аттестат
зрелости.
- Сынок! Ты же мне всё врал. Тут одни тройки...
- Что ты, мамочка. А вот же четвёрка!
- По поведению, Гарик, по поведению...
А трещина на пластинке катастрофически растёт, и игла уже не в силах
преодолеть её, и пластинка раскалывается, как наша жизнь, на две половинки -
детство и зрелость. И на их границе взрывается наш взъерошенный директор,
наш неистовый Батя. Он отыскивает в зале Добкина, сбивает с него очки и,
дыша ему в лицо, жалобно хрипит:
- Лёнька! Прости меня, брат, если можешь. Я не директор, а тряпка! Я на колени
перед тобой...
А перепуганный Добкин:
- Батя! Зачем же? Остановитесь.
Но Батю не смогла остановить даже танковая армия Гудериана, где тут Лёньке!
Он расталкивает ребят и родителей и бросается в атаку на набриолиненное
районо, которое угощает шоколадом цветущую Веру Семёновну (У-у-у!). Батя
хватает представителя за грудки:
- Пристрелю салагу! Партбилет положу, но убью...
- Позвольте, тут не место и не время...
- По какому праву ты не дал Добкину медаль?
Мы тоже хотим знать, почему Лёньке не досталась золотая медаль, ведь он
лучший в классе.
- Не вашего ума дело! - растаскивает нас по углам бедная Лиза. - Веселитесь!
И мы послушно веселимся, и только Коробков, "больная совесть наша",
допытывается.
- А п-п-почему?
- Ой, да потому что его отец репрессирован, это же все знают.
Районо, серое, как эмалевая стенка, исчезло, бросив на прощание "Вы за это
ответите". А Батя уже кричит во всё горло:
- Кислюк? Куда ты запропав? Запевай мучу, чертяка!
Я что? Я, как юный пионер, "всегда готов!"
Бэсамэ, бэсамэ мучо,
Комо си фуэра эста ночэ ла ультима вез,
Бэсамэ...
Стиляга Коновалов с отчимом-завмагом, как на раскалённой сковородке, выдают
класс. У Эдьки с отчимом железный уговор. За каждую пятёрку он получал пять
рублей. Получил двойку - гони пять рублей отчиму. К выпускному вечеру Эдик
должен завмагу 265 рублей.
Физик циркулирует к мамаше Серёги Козырева.
- Рзршц прглсц...
- Та вы с меня смеётесь!
А в танце он подпускает комплимент:
- У вашего сына выдающиеся способности к физике.
- Оно й понятно, - отвечает счастливая мама. - В нього ж дид був физично
развитый, и батька - физкультурник, и я, слава богу, двадцать лет спины не
разгибаю, бельё стираю, тоже физична работа.
И он галантно целует её в распухшую от кипятка руку, а серёгин
отец-физкультурник лежит в братской могиле, как большинство наших отцов, под
жестяными звёздами и мраморными обелисками с надписями "Погиб в 41-м, пал
в 42-м, на поле боя в 43-м, смертью храбрых в 44-м, под Сталинградом и
Харьковом, Будапештом и Берлином", беса ме мучо...
А сколько времени?
А мы не знаем. Потому что ни у одного из нас нету часов.
Но Батя, которому никогда больше не быть директором, достаёт из нагрудного
кармана кителя трофейный "Лонжин" и объявляет:
- 6 часов 14 минут.
И словно по его сигналу на Владимирскую горку выкатывается солнечный круг и
ныряет в днепровскую воду...
Мы прощаемся с Батей, с учителями, друг с другом, договариваемся встретиться
через месяц, обещаем через год, клянёмся через десять, чтобы повстречаться
через двадцать пять лет, через четверть века, когда доброй половины наших
учителей уже нет в живых, а нас разметало по белу свету, и мы с трудом
друг друга и друг о друге.
- А Чубарики, здравия желаем, уже капитаны второго ранга.
- А Голуюева - руководитель областного масштаба, не смогли дозвониться.
- А Коновалов опять под следствием.
- А Ухов в Агропроме.
- А Олечка и Толечка в этом году отправили внука в школу, да!
- А директором в школе кто? Не угадаете - Лёнька Добкин.
- А в последнем "Огоньке" читали? Ну, статью Коробкова... Смело пишет.
А какое название? "П-п-п-почему?"
И я (Кислюк, шо з тебе выйдеть?) склеиваю в памяти расколотую Бесамемучу,
склеиваю детство со зрелостью, прошлое с будущим, чтобы мы, слушая заморскую
песенку, не забывали, откуда мы родом.
Бэсамэ, бэсамэ мучо,
Комо си фуэра эста ночэ ла ультима вез,
Бэсамэ, бэсамэ мучо,
Кэ тэньго мьедо кьерэртэ дэспуэс...
- Ребятки, а почему у вас мокрые глаза?
...Део альмадо, ла рода авьехо
Уэска сориа амор...
День, когда я школу кончил, был очень радостным. Особенно радовались учителя.
- Наконец-то, говорят, мы избавились от этого шалопая.
А директор, когда мне аттестат зрелости вручал, даже заплакал. Страшно ему
стало - он такого аттестата отродясь не видел.
Но я не растерялся, узнал, в какой институт самый большой конкурс и сдаю туда
экзамены. Последнее там - собеседование. Так вот на это собеседование
сбежались все преподаватели. Захотелось им посмотреть на поступающего, который
все вступительные экзамены сдал на одни двойки.
Сам ректор, действительный член Академии Наук, и тот пришёл.
- Здравствуй, - говорит, - племя младое, незнакомое!
Я ему отвечаю:
- Здорово, парнишка, ступай себе мимо.
Он, понятно, растерялся.
- Откуда, - спрашивает, - такие нахалы берутся?
Отвечаю ему песней:
- А мы ребя-та-та, а мы ребя-та-та с семидесятой широты!
Он обиделся:
- Идите, - говорит, - вон, у нас времени нет.
А я беру у него часы и снимаю с него очки... Все, конечно, перепугались.
- Что это значит?
А я им спокойно объясняю:
- Шутка. Ваше "время" и "стекло".
Выставляют меня в коридор - передо мной список принятых. Моя фамилия идёт
первой. Может, ошибка? Ничего подобного.
Их институт три года в КВН проигрывает. Так меня за нахальство, веселье и
находчивость принять решили.
Ну, я на первом же КВНе себя показал. Встречается наш ВУЗ с командой
зубоврачебного техникума.
Выходят они на сцену в белых халатах и поют хором:
Ух, ухни кума,
Эх, эхни кума,
Я не из кухни кума,
Я из техникума!
Вывожу я своих орлов тоже с частушкой:
Привет весельчакам!
Но и мы не простачки.
Не хотите по зубам,
Так давайте нам очки!
Идёт, как положено, конкурс капитанов.
Задают вопрос:
- Что такое "Кармен"?
Отвечаю: духи.
- Неправильно. Подумайте.
- Мыло.
- Верно. Два очка за остроумие.
- Какие два слова чаще всего употребляют студенты на экзаменах?
- Не знаю.
- Верно. "Не знаю". Два очка за находчивость.
- Как правильно: Шуман или Шуберт?
- Резников.
- Два очка за нахальство.
Общий счёт 45:30 в нашу пользу.
В институте праздник - День победы. Меня сходу переводят на второй курс без
экзаменов. Правда один старикан заартачился:
- Как мы, - говорит, - его переводим, когда он мне не сдал ни одной
лабораторной работы?
Но декан его хорошо отбрил:
- Что вы, - говорит, - к мелочам придираетесь? Кто вы такой, чтоб тут шуметь?
Подумаешь, доктор технических наук. У нас докторами хоть пруд пруди, а Лёша -
один. Его вся страна по телевизору знает. Про наш институт говорят: тот, где
Лёша учится. Ставьте ему пятёрку или пишите заявление по собственному желанию.
Старик расплакался, говорит: больше не буду.
Я его пожалел.
- Ладно, - говорю, - пускай остаётся, только пусть свои усы мне даст. А то
у капитана бакинцев усы, а у меня нет.
Третий курс очень серьёзный. Работы по-зарез: три КВНа. Городской, областной,
республиканский. Против нас - одесситы.
А у них в команде десять человек, и все остроумные, как "Двенадцать стульев".
Первое задание: нарисовать историческую картину.
Они изображают "Иван Грозный разбивает свой телевизор". Я - "Запорожцы пишут
заявление в деканат".
Ведущие говорят:
- Принесите нам самое-самое!
Они несут банку воды из водопровода и говорят:
- Это "самое синее в мире Чёрное море моё".
Я не теряюсь, выливаю эту воду из банки и заявляю:
- А теперь тут "Самое чистое в мире синее небо моё!".
Счёт 78:76 в нашу пользу.
Меня тут же на КВНе переводят на пятый - финальный курс. Сижу, готовлюсь,
звонят из министерства.
- Привет, Лёша, как дела?
- Всё в порядке, отвечаю. Только вот учёба немного мешает. Отвлекает от
веселья и находчивости. Последний курс всё-таки. Госэкзамены какие-то.
- Это, - говорят, - пусть тебя не беспокоит. Сдадут без тебя. Главное -
на КВНе не провалиться. В общем, держись, на тебя вся надежда. В случае
что не так, сигнализируй, мы дадим соответствующие указания.
И вот - "возьмите в руки карандаш, мы начинаем вечер наш". Против меня -
сборная всех ВУЗов страны. Все на одного, один на всех.
Дают задание - изобразить какого-нибудь известного артиста.
Изображаю всех подряд.
- Станцуйте какой-нибудь танец!
Танцую все танцы сразу.
- Расскажите что-нибудь смешное.
Рассказываю все анекдоты на свете.
Счёт 488:289 в нашу пользу.
Мы получаем первое место. Я получаю диплом с отличием. Остаюсь при институте
на кафедре КВН. Дают мне задание: на первый курс набрать побольше весёлых
и находчивых нахалов.
Так что, если среди вас такие имеются, милости прошу - я всех приму. Куда
приходить? В институт. Какой? Ну, этот... как его?.. Тьфу ты, забыл название.
В общем, спросите: тот, где Лёша учится.
Благодаря всеобщему среднему образованию в нашей стране тысячи юношей и
девушек ежегодно устремляются в высшие учебные заведения. Но институты,
как известно, не резиновые и поступить туда не легко. Обычному парню, это,
пожалуй, не под силу.
Мне кажется, с этой задачей смогли бы справиться герои известных народных
сказаний, такие, как скажем...
- Салям алейкум. Я Ходжа Насреддин, приезжаю в Бухару, поступать в исторический
институт. Приезжаю на Иш-104. Иш-104 - ишак, 100 километров за 4 месяца.
Беру ручку, бумагу, сдаю экзамены. Один сдаю - пять получаю, второй сдаю -
пять получаю, четвёртый, пятый сдаю - пять получаю. Смотрю список - ишак
принят, меня нет. Не прошёл по конкурсу.
Вай-вай! Что делать, как поступить?
Иду к ректору-проректору, главному директору, спрашиваю: почему так?
- Понимаешь, какое дело, - говорит ректор. Дядя твоего ишака - мой родной
папа. Ты что, хочешь, чтобы я из-за тебя папу обидел?!
- Аллах со мной, - говорю, - а зачем ты Синдбада-морехода на экзамене утопил?
- Как я могу Синдбада принять, если на мореходное отделение тётя Шехерезада
устроила тысячу и одну дочь?
- А что ты с Алладином сделал? Мальчик волшебную лампу изобрёл, а ты его
провалил!
- Мне его лампа до лампочки. Меня сам Али-баба просил зачислить сорок
разбойников на юридический факультет!
Вай-вай! Что делать, как поступить?
- Не плачь, Ходжа, - говорит ректор. - Давай тысячу таньга - приму тебя на
дневное отделение, давай пятьсот таньга - приму на вечернее, давай тысячу
пятьсот - выдам диплом с отличием!
Ах ты, ректор-проректор - нехороший человектор!
Беру бумагу, ручку, пишу фельетон в газету.
Прошло пять лет - критика дошла до точки.
Прихожу в институт - всё якши-барма. Ректор-проректор выговор получил, с
работы снят, - теперь он главный инспектор.
Тысяча и одна дочь вышли замуж, перешли на заочное обучение.
Сорок разбойников перевоспитались, теперь работают в милиции.
Захожу в кабинет - великий Аллах!
За столом сидит мой ишак.
- Что ты тут делаешь?
- Ничего не делаю. Я директор.
Вай-вай, что делать, как поступить?
Беру бумагу, ручку, пишу письмо. Крокодил. Журнал "Крокодил". Теперь всё
будет якши-барма - полный порядок.
Если только крокодил ишаку не родственник.
"Куда ты девался, весёлый
Товарищ мой, жёлтый пёс,
Который всегда из школы
Мне сумку с тетрадками нёс.
Мы хлебом и смехом делились,
Катались вдвоём по земле
И не было нас счастливей,
Не было нас веселей.
Я забывал про скуку
И про беду забывал,
Когда ты лизал мне руку
И рядом со мною шагал.
Мне так без тебя одиноко,
Я не привыкну никак...
Дорога стала широкой
И очень грустит рука.
Я стал неважно учится,
Я сторонюсь друзей.
Горстку варёного риса
Кладу для тебя у дверей.
Я целый месяц не видел
Твой хвост, и нос, и ус...
Может, тебя я обидел?
Вернись - я извинюсь.
Вчера я ждал возле пальмы,
А ты опять не пришёл.
Наверно, янки напалмом
Сожгли тебя, жёлтый дружок.
А если, подняться не в силах,
Ты всё ж уцелел в огне,
Тогда постарайся, милый,
Скорее ползи ко мне!
Со мною ждут тебя, жёлтый,
Сумка, рука, рис...
Зачем от меня ушёл ты?
Вернись!"
А теперь объявить разрешите
Автора этих стихов.
Он человек знаменитый,
Но зовут его просто Хоа.
Живёт в небольшой деревушке
Великий вьетнамский поэт,
Очень любил игрушки,
Потому что ему десять лет.
Стихи эти знают детишки
Напамять в его стране.
Как только я их услышал,
Они полюбились и мне.
"Три весёлых паренька
Были на рыбалке,
И теперь у всех в руках
По стеклянной банке.
У меня в банке сом.
Почему он плоский?
Просто толстым животом
Шлёпнулся об доски.
Краб на месте не сидит,
Вертится вприсядку
И клешнями шевелит
Делает зарядку.
Вместо глаз у ершей
По две красных кляксы.
Хоть они из малышей,
Но большие плаксы.
Дядя-Солнце всё сильней
Давит на педали,
Чтоб забраться поскорей
В облачные дали.
Мы проходим по пескам
С песенкой весёлой.
Вдруг..."
Вдруг газеты и радио
Тревогой заполнили мир:
"Убито шестьсот, ранено
Сто человек в Сонгми".
Меня словно взрывом встряхнули
Слова сообщенья глухого:
"В числе погибших под пулями
Мальчик по имени Хоа".
"Мы проходим по пескам
С песенкой весёлой,
Вдруг идут навстречу нам
Девочки из школы.
Сумки на боках висят,
А в руках лопатки.
- Что вы тут сажали сад?
Или рыли грядки?
Может, ищете в песках
Шпильки или спички?
Отчего глаза в слезах,
Милые сестрички?
И, отдав ребятам честь,
Девочки сказали:
- Прошлой ночью янки здесь
Строем прошагали.
Их следы песок палят
Смрадом ядовитым,
А у нас глаза болят,
Когда мы их видим.
Уберём гнилой песок!
Становитесь с нами!
Чтоб и след от их сапог
Не был во Вьетнаме!.."
...А я не могу поверить,
Что пуля сразила поэта;
Надо ещё проверить,
Не ошибка ли это.
Я разбираюсь упрямо
В трудных названьях сёл.
И вот на карте Вьетнама
Деревню Хоа нашёл...
Совсем на другой параллели
Живёт мой любимый поэт,
Он не убит, не расстрелян,
Даже не ранен, нет!
Он ходит, живёт, дышит,
Мечтатель и рыболов,
И строки гневные пишет
Кровавым убийцам назло,
"Уберём гнилой песок!
Становитесь с нами!
Чтоб и след от их сапог
Не был во Вьетнаме!
Я у девочек спросил:
- А куда вы скрыли
Тот песок, что собран был?
-В речке утопили.
Тут меня забила дрожь,
Будто бы от раны.
Значит, краб и сом и ёрш
Напились отравы?!
Значит, в наших банках кровь?!
И без слова тут же
Мы свой утренний улов
Топим в грязной луже"
Живёт в небольшой деревушке
Великий вьетнамский поэт,
Он позабыл про игрушки,
Хотя ему десять лет.
Он жив, а сколько убито
Весёлых его друзей,
Будущих знаменитых
Учёных, рабочих, врачей...
И я не могу быть спокоен
Пока стреляют в Сонгми,
Пока на родине Хоа
Не установится мир
Пока слёз не станет вдовьих,
Пока не прогонят врага,
Пока следы от следов их
Не унесёт река.
Мы помним войны раскаты,
И повторяем с вами:
Враг не уйдёт от расплаты!
Янки, вон из Вьетнама!
Наверное, многие из вас смотрели комедию "За двумя зайцами". Этот фильм
создан по пьесе прекрасного украинского драматурга прошлого века Михаила
Петровича Старицкого. Позвольте познакомить вас с героем этой пьесы.
(В образе)
- Честь имею рыкомендовать себя: Свирид Петрович Голохвастов
з собственной персоной. Бонжур. Дозвольте я закуру папироску? Нет ли у кого
иногда сирныка? Мерси. (О папироске ) Первый сорт. Каждая стоит пять копеек,
значит, примером: затягся ты, а уже пяти копеек нема. Зато хвысон и шик.
Меня ж знает увесь Киев чисто, бо я человек не очень дуже посидящий: люблю
в проходку с образованными людьми ходить. Ноги человеку, видите, для того
и дадены, чтоб бить ими землю; потому они и растут, пардон, не с головы...
(Танцует матчиш).
Я бы не стал вспоминать об этом типе, если бы совсем недавно в
Киеве на Крещатике не столкулся с живым Голохвостым. За прошедшие годы
он, конечно, изменился, но суть его осталась та же - "хвысон, шик, модерн"...
Впрочем, судите сами...
(В образе)
- Касательно своих родителей, скажу только одно слово - хамло.
Я прошу финансов, а они мне - дулю с маком. Фактически выходит - банк лопнул,
пардон, треснул. Надо скоропостижно жениться. Иду какось по Крещатику, вижу:
натыральная блондинка. Сапожки - досюдова, юбка, пардом, забалдеть можно.
- Парле, - говорю, - вы франсе? - По-нашему, получается: куда вас несе?
Она не теряется и шпарит таксамо по-заграничному:
- Гав ду ю ду! Куда, значит надо - туда иду. Не ваше дело!
Сразу вижу - перва мода, короче, люкс.
Ну и я ж тоже молоток. Возьмём, примером, бруки. "Маде ин Канаде".
Сверху - труба, снизу - чарлики с секретом.
Погасите иногда свет! Мерси. Ну что? Натыральный шик!
Когда я при таком ажуре в проходку хожу, так на меня автобусы тормозят, как
на светофор. Секрет алиментарный - в кармане батарейка "Сатурн" - двадцать
семь копеек штука. Это что! Я б на каждую бруку прожектор привесил, но
технически это покудова нельзя. Бо придётся Братскую ГЭС при себе таскать,
а это мне не по карману.
Так вот, подхожу я до неё, конечно, рыкомендуюсь, и про между прочим ляпаю,
что папа мой в совершенно секретном почтовом ящике сидит на главной должности.
А она говорит, что её папа в Академии наук заседает в персональной машине.
Это мне понравилось, бо вижу подходящая кандидатура, чтоб на ней жениться.
Завалились мы до кафе, чтоб обменяться образованность. Я ей свистю про
дефективное кино "Четыре собаки и один танкист", она мне поёт "На тебе сошолся
клином белый счёт", подбивает, значит, под меня той клин.
Ну, я ей пирожок с капустой купил, она меня Голохвостиком называет.
Тут иногда заиграл джаз, а я ж на Подоле высшую школу по танцам прошёл,
у меня и атвистат есть. Как врезали мы чарльстон, так в кафе поднялся стон.
Как выдали хали-гали, говорят, перестаньте хулиганить. Ну, а как дошли до
хотеля, дали, пардон, по попелю и выставили на асфальте. Потому как - жлобы,
не понимают культурного хвисону.
Но мы уже так сошлись характерами, что я ей руку на шею поклал, значит,
я в её по горло влюблённый, и веду в хату. Беру у соседа магнитофон и
двенадцать с половиной километра Высоцкого для настроения. На третьем
колометре предлагаю руку, сердце и всё такое прочее. На пятом - единогласно
решаем жениться. На одинадцотом узнаю, что её звуть Проня.
На другой день при полном акорде заваливаемся в Дворец Счастья, пардон
ЗАГС. Расписываемся, как положено, и тут начинается натыральный шкандаль, а
чтоб вы поняли, катастрофа.
- Очень, говорю, дуже антересно было б увидеть вашего папу из Академии Наук.
- А это, - отвечает Проня, - покудова невозможно, потому как его с машиной
послали в колхоз на картошку, бо он в Академии шофёр. А я - говорит, -
понадеялась, что ваш папа автобус присобачит из своего почтового ящика.
Ну, тут у меня образованность лопнула, пардон треснула, я и говорю:
- Пойдёш на своих шпичках, поскольку мой папа почтальон при ящике, а
автобус у него для ценных бандеролей, а не для таких как ты жаб, пардон,
крокодилов.
Теперь я у вас спрашиваю, есть в свете правда? Нема! Иначе как же пояснить,
что она на мою чисту романтику так наплевала? И ещё один знак вопроса. Кем
мне будет дадены тридцать рублей на развод, бо государство у нас расписывает
задарма, а разводит за гроши? Никто не даст? Тогда бонжур!
Шановнi товаришi
Тарапунька народився на свiт в 1919 роцi в результатi Великої Жовтневої
Революцiї.
Ще лежачи в колисцi вiн вiдзначився чорними вусами, великим ростом i неабияким
розумом.
В школi, показавши дiтям акварiум, учитель запитав:
- Як ви гадаєте, чому риби мовчать?
Першим пiдняв руку Тарапунька.
- А ви спробуйте сунути голову в воду, то ми подивимось, як ви заговорите.
За такi глибокi знання його без конкурсу прийняли у мiлiцiонери.
Саме в тi днi Тарапунька iз своїм другом Штепселем утворили перше в нашiй
країнi неформальне об'єднання i назвали його "Хоч ох, зате вдвох". "Знайте
наших".
I вперше в свiтi вирiшили проблему над якою ось уже три роки б'ються Верховнi
ради усiх республiк, а саме мовну проблему.
Тарапунька розмовляв державною мовою, Штепсель користувався мовою
мiжнацiонального спiлкування i обидва почували себе прекрасно. А кому таке
поєднання було недовподоби Тарапунька з властивою делiкатнiстю радив:
- Не гавкай.
Нашi друзi пройшли усю вiйну, не розлучаючись iз пiснею i жартом.
Тому, коли згодом над новим Київським Музеєм Вiтчизняної вiйни знеслася могутня
постать жiнки, Тарапунька одразу ж виголосив: Вилита Ала Пугачова з мечем
замiсть мiкрофону.
В пiслявоєнний перiод Тарапунька зайнявся сiльським господарством i вславився
своєю науковою працею "Як готувати корову водою, щоб давала бiльше удою", яка
i зараз широко використовується нашим дорогим Агропромом.
Потрапивши до командно-адмiнiстративної системи, вiн рiшуче вiдкидав плiтки,
начебто керiвнi працiвники одержують непомiрно високу зарплату.
- Брехня, - казав Тарапунька-директор. - Я точно знаю, що руководящий кадр
отримує рiвно стiльки, скiльки будьякий робiтник, колгоспник, iнженер i лiкарь
разом узятi!
Вiн був категорично проти того, щоб позбавити керiвникiв їхнiх привiлеїв.
Навпаки, вважав Тарапунька. Треба розширити цi пiльги i поступово пiдключати до
закритих розподiлювачiв, до спецлiкарень все новi й новi верстви трудiвникiв,
з тим щоб поступово поширючись, до трьохтисячного року у кожного, хто доживе,
були огiрки без нiтратiв, квартири з телефонами i медобслуга на дому з
одноразовим шприцем для кожного зада.
Звичайно в епоху застою здiйснити такi плани було справою безнадiйною.
Тiльки з початком перебудови Тарапунька одержав можливiсть смiливо вирiшувати
найскладнiшi проблеми. Взяти хоча б перегрузку транспорту. Тарапунька
запропонував збiльшити кiлькiсть вагонiв у поїздах. I не на п'ять-шiсть штук,
як зараз, а на п'ять-шiсть тисяч. Щоб хвiст був десь в Одесi, а тепловоз у
Мурманську. Хапай чемодана - i повний вперед! Потяг стоїть, провiдники сплять,
а пасажири бiжать в обох напрямках до пункту призначення. Кияни виходять в
Києвi, москвичi в Москвi, ленiнградцi - соответственно. Бiг iз багажем дуже
корисний для здоров'я. Через кожнi 200 метрiв - вагон ресторан, кожнi
20 - туалет. Iнвалiди i жiнки з дiтьми бiжать попереду.
А можна iнакше. Потужнiсть тепловозу - 6 тисяч кiнських сил. Це ж бiльше нiж
кiнноти Будьоного. Видати кожному пасажиру по однiй конячiй силi. - По конях!
I галопом додому! Командированим iз Середньої Азiї краще дати по верблюду, чи
iшаку. А мешканцiв тундри забезпечити оленями або собаками...
Однiєї такої iдеї вистачило б для одностайного висунення в народнi депутати
номенклатурного Тарапуньки з альтернативним Штепселем.
На закiнчення дозвольте внести пропозицiю. Вiдомо, що прекрасний житловий масив
нашого мiста на честь Березiна зветься Березняками. А чому б не назвати скажiмо
Оболонь на честь народного артиста Тимошенка - Веселi Тарапуньки. Хто за
- прошу аплодувати.
|